Слон
А. К. Богданов
Богданов А.К. О Крокодилах в России. Очерки из истории
заимствований и экзотизмов. -
М.: НЛО,
2006, с. 49-56
Очевидно, что
импортирование идеологических и материальных новшеств
способствует пополнению культурного «словаря» общества. Менее очевидно, что этот
«словарь» имеет дело как с предметными, так и символическими референтами,
требующими их соотнесения с парадигматическими ценностями
традиционной культуры. Ф. Ф. Вигель в своих записках
походя бросит замечательную фразу: «Дилижансы ввели к нам понятие о равенстве;
надобно надеяться, что езда по железной дороге еще более разовьет их»1.
Остроумное замечание Вигеля иллюстрирует известную
непредсказумость эффекта бытовых новшеств и технических заимствований в истории
общественного сознания. Но этим дело не исчерпывается.
Мишель Фуко настаивал в свое время, что исторические трансформации в «порядке
вещей» взаимосвязаны с «переупорядочиванием» слов, а значит, и с порядком
идеологии, влияющим на превратности специализированного —
научного, философского, религиозного — миропонимания. В
том же контексте следует, вероятно, оценивать и трансформации «неспециализированного»
(«фольклорного», «массового») мировоззрения. Для XVIII
века — как, впрочем, и для любой другой эпохи — инокультурные заимствования,
сопутствовавшие идеологическим, административным, экономическим преобразованиям,
также были важны не только сами по себе, но и как маркеры
символического порядка, результирующего и/или
предвосхищающего обновления в коллективном умонастроении
и социальном поведении.
![Chess piece Elephant with two riders, 8th century](../images/e/elephant11.jpg)
А. С. Пушкин, изображающий в «Сказке о царе Салтане»
(1831) любознательного правителя, выпрашивающего торговых гостей, «ладно ль за
морем, иль худо? И какое в свете чудо?», поэтически модернизирует
описываемую им сказочную архаику. Сочувственный интерес к
заморским «чудесам» в русской культуре не старше правления
Петра. Радикализм петровских преобразований оценивался их
современниками как на фоне реформаторских нововведений в
области государственного и церковного администрирования, образования и
здравоохранения, так и повседневных новшеств. А такими —
шокирующими или воодушевляющими — новшествами оказывались
события, либо с трудом, либо и вовсе не представимые для
предшествующей культуры: появление бритых вельмож и
чиновников, одетых в иноземные костюмы; живописная и
50
скульптурная демонстрация голого тела (например, выставленные в
Летнем саду статуи)2; перемены в кулинарных и бытовых
привычках. Буквальным примером «доместикации» экзотических новинок
на русской почве становится импорт и распространение в России
картофеля и кофе. Эффект таких нововведений трудно преуменьшить.
Пространство империи, где наряду с репой и сбитнем появляются картофель и кофе,
шире, чем пространство монархии, где их не было.
«Одомашнивание» экзотических новинок в символическом отношении релевантно
расширению границ империи на неосвоенные прежде дали.
![](../images/w/wine_ch1.jpg)
Интерес
Петра к экзотике и ее буквальному «одомашниванию»
выражается, среди прочего, в появлении в России живых слонов.
В 1702 году миссионер отец-иезуит Иоанн Ламац сообщал в Москву
отцу-иезуиту Эмилиану о смерти 24 января того же года в
Шемахе некоего Копхина, «которого посылал в Индию царь Петр»: из Индии Копхин
вел «великому московскому князю слона, и это изумительное животное (stupendum
hoc animal), не виданное до сего времени в этих странах, доставляет жителям
Шемахи огромнейшее удовольствие»3. Полгода спустя о готовящейся
встрече этого слона русскоязычный читатель мог узнать из первого номера
петровских «Ведомостей» (2 января 1703): «Из Персиды пишут: индейский царь
послал в дарах великому государю нашему слона и иных вещей не мало. Из града
Шемахи отпущен он в Астрахань сухим путем»4. Что сталось с этим
слоном, неясно: до Москвы он, судя по всему, так и не дошел. Но уже через
несколько лет, в 1714 году, в Петербург был доставлен слон, подаренный Петру I
шахом Хуссейном. О появлении в российской столице слона и его преемниках, о
которых в прежние времена русские грамотеи могли судить только понаслышке,
известно немало (архивные и мемуарные свидетельства на этот счет обобщены в
работах зоолога В. Е. Гарутта)5, но значение этого события в
историко-культурном отношении освещено недостаточно.
![Beauty Parodying Fugen by School of Kitagawa Utamaro](../images/e/elephant16.jpg)
Сведения о неведомом животном в текстах и изображениях допетровской эпохи
подчеркивают его диковинность — огромный рост, силу, странности внешнего вида,
но прежде всего — богоучительную дидактику: из «Бесед на Шестоднев» Василия
Великого русские книжники могли извлечь, к примеру, ту мудрость, что, несмотря
на необоримую силу слона, Бог сотворил его «покорным человеку; когда учим его,
оно понимает и когда бьем, терпит. А сим Бог ясно научает нас, что он все
подчинил нам, потому что мы сотворены по образу Создателя»6.
Дидактического истолкования удостаивается и само слово «слон», связываясь с
аллегорическим объяснением глагола «прислонять(ся)» («прислонити»): в текстах
«Физиолога» слон описывается как животное,
51
имеющее обыкновение прислоняться к чему-либо, служа примером лени и молитвенного
нерадения 7. Стоит заметить, что повод к этимологическим размышлениям
у русских грамотеев был. Этимологически слово «слон» восходит, вероятнее всего,
к заимствованному из тюркских языков слову «арслан» или «арыслан» (arslan),
обозначающему в них не слона, но льва (с тем же словом связано собственное имя
Руслан)8. Но почему произошла такая лексикографическая путаница, не
ясно по сей день.
![The meeting of Marco Polo and Kublai Khan](../images/e/elephant1.jpg)
Сама возможность лицезреть невиданное ранее животное означала поэтому по меньшей
мере ревизию книжных аллегорий. Вместе с тем появление экзотического животного в
России знаменовало ее сближение с Западной Европой, где мода на экзотических
животных (и, в частности, живых слонов) распространяется попутно пропаганде
идеологии Просвещения 9 (См.
также). В истории первого «русского» слона,
проделавшего пеший путь из Астрахани в российскую столицу (до Астрахани слона
везли на корабле по Каспийскому морю), документальная канва событий оттеняется
анекдотическими и уже не поддающимися проверке подробностями. Так, например, по
слухам, для путешествия по России слону потребовались специальные кожаные
башмаки, требовавшие постоянного ремонта и тем самым обогатившие его проводников
10. Брауншвейгский посланник X. Ф. Вебер вспоминал, что «этого <...>
слона выводили напоказ, а перед дворцом он должен был кланяться до земли.
Армяне, сопровождавшие слона в его торжественной одежде, рассказывали нам, что
они пришли из Астрахани и что русские, живущие там, молились этому зверю, а
около ста человек, захватив с собой мешки с едой, сопровождали его как некое
божество более сорока миль» 11.
Определенно известно, во всяком случае, что прибывший в Петербург слон
выгуливался по Першпективной улице (т.е. Невскому проспекту) и служил поводом к
сборищу зевак, бросавших камни и палки в слона и его провожатого, так что после
жалобы последнего был издан специальный указ «о неучинении помешательства
слоновщику в провожании слона»12. В апреле того же года на берегу
Невы напротив Троицкой пристани (рядом с нынешним Троицким мостом) сооружается «Зверовый
двор», ставший пристанищем для первого слона, прожившего здесь три года (запись
о его смерти 23 мая 1717 года внесена в «повседневные записки» первого
генерал-губернатора Петербурга светлейшего князя А. Д. Меньшикова. Если верить
Веберу, слон помер из-за того, что «в специально построенном для него доме
слишком сильно топили и воздух сделался угарным») 13. Со смертью
первого слона «Зверовой двор», кстати сказать, не пустовал: его обитателями были
львы (привезенные в 1719 году), леопард, дикобраз, обезьяны, белые и бурые
медведи 14. Второй слон, также подаренный персидским шахом, появился
в Петербурге в 1723 году; для его перевозки морем пришлось строить специальное
судно 15.
52
В эти же годы слоны становятся
предметом научного интереса. Иоганн Георг Дювернуа (1691—1759), приехавший в
1725 году из Тюбингена в Россию и ставший здесь первым академиком по анатомии,
хирургии и зоологии Петербургской академии наук, проводит сравнительные
исследования по анатомии слона и мамонта (скелет которого украсил к тому времени
коллекцию Кунсткамеры). Открытием Дювернуа стало доказательство зоологической
самостоятельности мамонта и его отличия от слона 16. В 1736 году в
Петербург от персидского шаха Надира прибыл третий слон, а еще через пять лет —
в дар Ивану VI от хана Самаса Кули 17 — к нему довезли 14 сородичей.
Это потребовало строительства специального «Слонового двора» на Фонтанке,
ремонта Аничкова моста, трех мостов через Мойку, мостовой «на 10 саженъ <...>
через грязь» до Невского проспекта, а также сооружения площади для выгула
животных со спуском к Фонтанке. Прилегающая к «Слоновому двору» улица получила
название «Слоновой». Осенью того же года возник скандальный переполох: по
сообщению «Санкт-Петербургских ведомостей», во время одной из прогулок слоны, «осердясь
между собою о самках начали буйствовать», трое из них при этом вырвались в
город; двоих скоро поймали, а третий «пошел через сад, изломал деревянную
изгородь и прошел на Васильевский остров», где, по словам газеты, «изломал
чухонскую деревню»18. В 1756 году, по свидетельству И. Р. Фостера, в
Петербурге еще жили два слона — оба высотой в семнадцать футов, — вероятно,
последние, оставшиеся от подарка 19.
Не обошли своим присутствием
слоны и древнюю российскую столицу — в 1737 году и в 1796 году Второй из них
удостоился тиражированной гравюры: огромный слон с восседающим на нем
погонщиком, жестикулирующие ротозеи, подпрыгивающая перед слоном маленькая
собачка. Изображение сопровождалось «кратким описанием слоновой жизни» («Слон
есть самой болшой и примечания достойный земныи зверъ ибо он вышиною в 4 аршина
да
притом чрезвычайно толст весу внем около 14 000 фунтов <...> он послушнее лошади
верности ровняется собаки хитрея обезьян также умен как добр силен как лев а
сердит как тигр <...> посредством своего хобота вырывает деревья людей и зверей
повергает <...> да притом и делает разные дела как то вытаскивает пробки из
бутылки развязывает узлы и кладет тяжести на свою спину <...> а живет до 200 лет
и более») и длинным стихотворением безымянного автора, посвященным впечатляющему
событию, — стихотворением, под конец которого, однако, несколько неожидано
выясняется, что автор жалеет о деньгах, уплаченных им за лицезрение диковинного
зверя:
53
что вмоскве заудивление
что зановое явленье
что дивится так она
привели внее слона
множество бежит народу
к страшному сему уроду
все торопятся спешать
все смотрить ево хатят.
Раскошелившийся автор присоединяется к любопытным:
при моем тогда вступлене
поразило удивление
страшен был слона мне вид
хоть коврами он покрыт <...>
особливо мужики
удивлялись на клыки
слон всюду хоботом поводит
в т/р/усость зрителей приводит <...>
мне вздумалось сойти пониже
подойти к слону поближе
яблок калачей давал
слон как крошки их глатал
яж недолго удивлялся
вскоре и растался
ко двору поворотил и себе проговорил.
для чего за ту скотину
рубли платить и полтину
незачто и гривны принес [:]
слон родился слон и есть 20.
Гравюра эта (известная в двух
вариантах) была не единственной; есть еще два менее интересных лубочных
изображения примерно того же времени. Появление слонов на улицах российских
городов к началу XIX столетия, как это видно уже из процитированного
стихотворения, постепенно перестает удивлять ее жителей, а басня И. А. Крылова о
моське, облаявшей слона (1808), отсылает не к Эзопу и Лафонтену, а к уличным
сценам из жизни Петербурга и Москвы (остается гадать, была ли известна Крылову
вышеописанная лубочная картинка, но, во всяком случае, она может служить
непосредственной иллюстрацией к басне)21. С тем же зрелищем
связывается появление в русском языке глагола «слоняться» (первоначально «слонов
слонять», «слонов продавать»), обозначающего праздную прогулку и ничегонеделание
22.
55
Импорт экзотических
новшеств в Россию имел далеко идущие и неоднозначные
последствия. В своем интересе к экзотике Петр и его
преемники в общем следовали западноевропейским образцам:
«зверовой» и «слоновый» дворы в Петербурге в принципе не отличались от
знаменитых зверинцев Версаля (знаменитого тепа§епе,
основанного Людовиком XIV), Вены, Парижа и Лондона
23. Но помимо сходств, были и отличия: в России социально-культурные
практики освоения ранее неизвестного в несравнимо большей степени, нежели
в Европе, изначально оттенялись протестом и неприятием. Идеологически
инициированный импорт неведомых ранее новинок — будь то
слоны, картофель или кофе — бурно приветствуется одними социальными слоями и с
не меньшим жаром отвергается другими. Но последствия конформистских и протестных
практик не сводятся при этом к элементарной
дихотомической модели, а обнаруживают в сфере социальной
повседневности и культуры гораздо более сложные
результаты. Так, известное неприятие раскольниками картофеля не только
сопутствовало теологическим расхождениям приверженцев и
оппонентов Никона, но и придало им дополнительную
социально-бытовую удостоверяемость, еще более осложнившую
(в условиях привычного для России неурожая и голода
24) внутриконфессиональную идентификацию прихожан
56
«старой» и «новой» церкви. Фольклорные легенды о картофеле (равно как и о чае,
кофе и табаке) как о богопротивном «травие», произрастающем из могил грешников и
грешниц 25, уравновешивались
текстами, оправдывавшими инокультурный импорт не только идеологическими,
но также практическими (социально-хозяйственными, экономическими и медицинскими)
обстоятельствами 26. Не исключено, что одним
из компромиссов в данном случае стал выбор обособленного
конфессионального пути, по которому пошли, в частности, скопцы и хлысты, не
отказывавшиеся от картофеля на практике, но зато
воплотившие, как показывает недавнее исследование Александра Панченко, его
семиотическую негативность в области жизнестроительной символики
27. В сфере психиатрии такая
символизация была бы названа переносом: отрицался не сам продукт,
но то, что с ним символически ассоциировалось. В
историко-лексикологическом отношении интересно языковое «одомашнивание»
картофеля: появившись как иноязычное заимствование, «картофель»
окончательно «русифицируется» в слове «картошка», послужив поводом к
созданию еще одного хрестоматийного противопоставления
нормативного и ненормативного словоупотребления: так, уже в 1854
году митрополит Филарет, посылая в цензуру духовное сочинение,
настаивает «попросить цензора, чтобы он почистил некоторыя слова и
словосочинения, например, вместо картошки поставил бы картофель»28.
Примечания
1 Вигель Ф. Ф.
Записки М., 1892. Ч. 6. С. 28.
2 Андросов С. О. Скульптура Летнего сада // Культура и искусство России
XVIII века. Л., 1989. С. 44-58.
3 Письма и донесения иезуитов о России конца XVII и начала XVIII века.
СПб., 1904. С. 104; лат. оригинал — С. 294.
4 Цит. по: Пятковский А. П. Из истории нашего литературного и общественного
развития. СПб., 1888. Ч. 2. С. 15.
5 Гарутт В. Е. Слоны в Санкт-Петербурге //
http://lenzoo.ru/russian/history/ind13.html
6 Творения иже во святых отца нашего Василия Великого. СПб., 1911. Т. 1.
С. 91.
7 Так, например, в тексте лицевого Апокалипсиса XVIII в.: «Человек не
человек еси, слон не слон еси человек. Толкование. Слон ноги имать ноги
(sic!) безволенныя и к стене прикланяся спит; сице и
человек, аще лениво поклоны пред Господем кладет и на стену восклоняся, неси
человек, но слон» (Лопарев X. Описание рукописей Императорского Общества
любителей древней письменности. СПб., 1899. Ч. III. С.
148—149). См. также: Карнеев А. Д. Материалы и заметки по литературной истории
«Физиолога» // Изд. ОЛДП. СПб., 1890. Т. 92. С. 367.
Инерция этой квази-этимологии отразится в «Этимологическом словаре»
Преображенского, возводящего слово «слон» к глаголу «прислонити» (Откупщиков Ю.
В, К истокам слова. С. 241—242)
8 Откупщиков Ю. В. К истокам слова. М., 1973. С. 159—160.
9 Подробно: Oettermann S. Die Schaulust am Elefanten. Eine Elephantographia
curiosa. Frankfurt am M.: Syndikat, 1982. См. также: Robbins L. E.
Elephant Slaves and Pampered Parrots. Exotic Animals in
Eighteenth-Century Paris. Baltimore; London: The John
Hopkins UP, 2001.
10 Столпянский П. Старый Петербург: В зверином и птичьем мире // Человек и
природа. 1926. № 2. С. 75—88.
11 Weber Chr. F. Das veranderte Russland. Neue, verbesserte Auflage. Frankfurt
am M.; Leipzig, 1738. Bd. I. S. 7. Русский перевод: Записки о Петре
Великом и его царствовании брауншвейгского резидента
Вебера // Русский архив. 1872. № 7-8.
12 Виглин О. О зоологических познаниях и заморских зверях в старой России //
Вестник знания. 1937. № 2. С. 75—78.
13 Weber Chr. F. Das veranderte Russland. Neue, verbesserte Auflage. Frankfurt
am M.; Leipzig, 1738. Bd. I. S. 7.
14 Анисимов Е. В. Юный град. Петербург времен Петра Великого. СПб.,
2003. С. 235.
15 Столпянский П. Старый Петербург // Человек и природа. 1926. № 2.
с. 75-88
16 Результаты своих наблюдений Дювернуа доложил в своей речи «О состоянии
анатомии и о ее пользе» в публичном собрании Академии наук 28 июня
1728 г. Речь не опубликована. О ее содержании см. протокол Конференции за
14 июня 1728 г. (Протоколы заседаний Конференции имп. Академии наук с
1725 по 1803 г. СПб., 1847. Т. 1. С. 19; Материалы для
истории императорской Академии наук/ Сост. М. И. Сухомлинов. СПб., 1885. Т. I.
С. 387, 388. Ведомости. 1728. 25 июня). О Дювернуа: Brandt F. Versuch einer
kurzen Ubersicht der Fortschrilte, welche die Kenntnis
der thierieschen Korper den Schriften der kaiserlichen
Akademie der Wissenschaften zu St.-Petersburg verdankt // Recueil des
Actes de la seance publique de 1'Academie des sciences de St.-Petersbourg,
tenue le 29 Decembre 1831. Spb. 1832. P. 51—117; Graber W. Geschichtliche
Berichtigung uber das Caput auriculare musculi styloglossi des Mensclien //
Bulletin de la classe physico-matliematique de 1'Academie des Sciences de
St.-Petersbourg. Spb. 1857. T. XV.' 12—13. Р. 206—208; Радзюн А. Б. Иоганн-Георг
Дювернуа — первый анатом Петербургской Академии наук // Немцы в Санкт-Петербурге
(XVIII—XX века); биографический аспект. СПб., 2002. Вып. 2. С. 8—12. В отличие
от Дювернуа, В.Н.Татищев, также интересовавшийся мамонтами, отождествлял их в
1721 году со слонами: Татищев В. Н. Сказание о звере мамонте // Татищев В. Н.
Избранные произведения. Л., 1979. С. 39—50.
17 The Elephant, principally reviewed in relation to Man. A new edition, rev. by
the Author/Rennie?/with engravings. London, 1844. P. 12; Claudon-AdhemarC.
Populare Druckgraphik Europas, RuBland vom 16. bis zum Beginn des 20.
Jahrhunderts. Miinchen, 1975. Abb. 35.
18 Цит. по: Виглин О. О зоологических познаниях и заморских зверях в старой
России // Вестник знания1937.. № 2. С. 75—78.
19 The Elephant, principally reviewed in relation to Man. A new edition, rev. by
the Author/Rennie?/with engravings. London, 1844. P. 12.
20 РовинскийД. Русские народные картинки. СПб., 1881. Кн. II. С. 133—135; Кн. V.
С. 75, 212. По предположению Штефана Ёттермана, «московский» слон 1796 года
идентичен со слоном, ранее удивлявшим публику Берлина и Франкфурта-на-Одере (Oettermann
S. Die-Schaulust am Elefanten. S. 142—143). B 1777 году «немецкий» слон был
героем изданной в Берлине брошюры: [MulcherJ. G.} Geschichte des Elephanten, bey
Gelegenheit des hier in Berlin angekommenen merkwurdigen Thieres beschrieben.
Berlin, 1777.
21 Басня Крылова стоит особняком как в западноевропейской, так и русской
басенной традиции (в целом воспроизводящей сюжеты Лафонтена, Геллерта и Флориана),
хотя сюжеты со слонами известны русской басне и до Крылова (Хемницер,
Сумароков): Imendorfer H. Die Geschichte der russischen Fabel im 18.
Jahrhundert. Wiesbaden: Harrassowitz Verlag, 1998. Teil. 2. S. 1275 (s.v Elefant).
22 Михельсон М. И. Русская мысль и речь. Свое и чужое. М., 1994. Т. 2. С.
274—275. Здесь же примеры из А. Островского и Н. Лескова.
23 Peel C. V. A. The Zoological Gardens in Europe: Their Histories and Chief
Features. London: F. E. Robinson, 1913; Loisel G. Histoire des Menageries. Pans:
O.Doin et fils, 1912.
24 О голоде как социально-экономическом и культурном факторе в истории см.
старую (1922), но не устаревшую работу Питирима Сорокина: Сорокин П. Голод как
фактор. Влияние голода на поведение людей, социальную организацию и общественную
жизнь. М., 2003.
25 Перетц В. Н. Легенды о происхождении картофеля // Памяти Леонида Николаевича
Майкова. СПб., 1902. С. 89—98; Назаревскии А. А. К истории легенды о
происхождении картофеля // Русский филологический вестник (Варшава). 1911. Т.
66. № 3—4. С. 15—21; Никифоров А. И. Русские повести, легенды и поверья о
картофеле. Казань, 1922; Усачева В. В. Из истории культурных растений: картофель
(Solanum tuberosum L.) Славянские этюды: Сборник к юбилею С. М. Толстой. М.,
1999. С. 539-550; Усачева В. В. Картофель // Славянские Древности. М., 1999. Т.
2. С. 473—475.
26 Об истории распространения картофеля в России: А. Я. Картофель. История //
Энциклопедический словарь / Изд. Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон. СПб., 1895. Т.
ХIV(А). С. 629—630; Подвысоцкий А. О. Водворение и распространение картофеля в
Архангельской губернии в 1765—1865 гг. // Русская старина. 1879. Т. 26.
Сентябрь. С. 85-87.
27 Панченко А. А. Христовщина и скопчество: фольклор и традиционная культура
русских мистических сект. М., 2002. С. 384—388.
28 Письма митрополита Московского Филарета к наместнику Свято-Троицкия Сергеевы
Лавры архимандриту Антонию. М., 1881. Т. III. С. 309. (С. 398).
|
![Ancient Hindu idea of the world](../images/e/elephant14.jpg)
![](../images/k/knot2.jpg)
![Temple of Surya: Dragon Headed Horses Mounting Elephants](../images/e/elephant9.jpg)
![Thai Drawing of a Tiger Attacking an Elephant](../images/e/elephant22.jpg)
![Hannibal in Italy attributed to Jacopo Ripanda](../images/e/elephant8.jpg)
![Hannibal Fighting a Roman Legion in the Alps by School of Raphael](../images/e/elephant19.jpg)
![Bernini's Elephant and Egyptian Obelisk](../images/e/elephant4.jpg)
![Elephant Giraffe by Salvador Dali](../images/e/elephant5.jpg)
![Elephant carved on the main portal of Metz cathedral](../images/e/elephant10.jpg)
![A drawing of an elephant by Ulisse Aldrovandi](../images/e/elephant13.jpg)
|